Но число подобных случаев не идет ни в какое сравнение с работой диверсантов-осветителей, которые, пользуясь неразберихой нашего отступления, легко просачивались в город. Впервые я услышал на Васильевском немецкую речь в 45-м. Со мною заговорил пленный солдат, капрал или унтер, уж не знаю, кто он там был… Пленные восстанавливали на углу Соловьевского и Большого левый корпус лютеранской церкви Святой Екатерины. Он был разрушен попаданием бомбы еще в 41-м. Самой церкви – святыне василеостровских немцев – повезло. Бомба выбрала творение Вильгельма Лангвагена, предпочтя его творению Юрия Фельтена.
Пленных на стройку привозили под конвоем, но, как мне кажется, стерегли не очень. Во всяком случае, этот солдат или капрал окликнул меня с уровня второго этажа, где он укладывал кирпич. Он знал по-русски несколько слов, а остальное говорил по-немецки, полагая, что я должен понять его. Я понял одно: он хочет поменять свою бляху на что-нибудь съестное. У него совершенно не было зубов, а лицо испещряли черные оспинки. Не знаю почему, но я вдруг согласился. В кармане был кусок белого хлеба от школьного дополнительного завтрака и я подкинул его; и тяжелая бляха с надписью «Gott mit uns» упала к моим ногам.
Бог был с нами. Святая Екатерина тому свидетель…
О том, что выменял я бляху на хлеб, в школе никому рассказывать не стал. Такой обмен считался напрасным. «Трофейку» следовало добыть на местах боев, у Вороньей горы или под Пушкиным. Вообще, ко всему немецкому относились мои сверстники тогда презрительно, если не сказать крепче – гадливо. Это я уже испытал на себе, когда кто-то исподтишка вылил мне на спину бутылку с чернилами. Тогда я пришел в школу в пиджаке, сшитом матерью из трофейного офицерского сукна, привезенного из Кенигсберга моим дядей. Больше я этого пиджака не надевал…
Немецкий язык нам стали преподавать с пятого класса. Вначале уроки вела ничем не запомнившаяся мне дама, а уже в седьмом появился Антон Гугович Ганзен. Настоящий питерский немец, кажется, и родом с Васильевского.